Было бы здорово, если бы мы с детства обладали опытом спокойно и вдумчиво подбирать слова для описания того, что мы проживаем и как себя чувствуем.

В реальности это довольно редкая ситуация — когда персона обладает подробным словариком эмоций и умеет вербализовать (хотя бы для себя самой) свою телесную и эмоциональную реакцию на сложные события.

Я встретилась с идеей называния эмоций в 2012 году, когда меня от работы отправили на тренинг по эмоциональному интеллекту, а морально подготовилась к этому в 2011 году, когда стала смотреть сериал Lie to me и прочитала книжку доктора Экмана о том, что сколько эмоции ни подавляй — они всё равно видны на лице, пусть в микродвижениях.

С тех пор я много наблюдаю за своими эмоциями (особенно помогает терапия, потому что одно из направлений моей терапевтки — гештальт, а он внимателен к эмоциям и помогает высвечивать слепые пятна в этой области).

В чатике мы обсуждали, что для тренировки называния эмоций помогают таблички. Чтобы перед глазами было много вариантов и можно было выбрать, на что сильнее похоже то, что я чувствую прямо сейчас. Особенно если в табличке эмоции разложены по спектру.

Вот пример:

Чем чаще я подбираю подходящее слово для того, что чувствую, тем больше контакта с собой у меня появляется. О, со мной происходит вот такое-то, — думаю я (а не ААААА что это). Возможно, я уже знаю, как себя вести, когда со мной происходит именно такое. 

Называние упрощает взаимодействие. Так уж устроены люди.

Нарративная практика, по сути, вся состоит из называния. Из того, чтобы оборачивать слова вокруг опыта, действий, ценностей и намерений — и чтобы готовить из этих слов предпочитаемую историю о себе и о мире.

Когда в ходе сессии нарративный практик ощущает, что было бы здорово чему-то дать название, она сначала спрашивает у клиентки: как бы тебе хотелось это назвать?

Но как и с эмоциями, не всегда быстро или легко находятся нужные слова. Особенно если опыта рефлексивно разговаривать о себе, присваивать своим надеждам и действиям значимость — не очень много.

При этом нарративному практику хорошо известно: нельзя навязывать свою картину мира, в том числе — названия. 
Выход — тактика, название которой так и не перевели на русский. Миснейминг — это калька с английского misnaming, означает намеренное промазывание мимо правильного именования. Вот как это работает.

Я могу задать вопрос: «А как тебе кажется, что важное пропало, когда произошло вот это событие? Что-то ведь было ценное, если сейчас ты ощущаешь потерю. А потерю чего именно, какого состояния или какой возможности?».

И этот вопрос может ощущаться настолько широким и размытым (частое ощущение от нарративных вопросов, особенно по сравнению с бытовыми типа «щи будешь?»), что ответить на него «в лоб» невозможно. Собеседница может ответить: «Я не знаю». Или: «Я не понимаю, что ты хочешь от меня».

Но тут главное — чтобы я сама понимала, чего я хочу. А средства достижения цели могут быть разными.

Если я абсолютно уверена, что важно попытаться выбрать название для ценности, которая перестала быть доступной в результате некоего события, я постараюсь задать ещё несколько наводящих вопросов, вдруг они сработают.

Но что, если собеседница действительно понятия не имеет, какие слова подойдут? Что, если она понимает вопрос, но к ответу это понимание нисколько не приближает?

Я могу задействовать миснейминг и осторожно сказать:

«Смотри, в такой ситуации кто-нибудь могли бы сказать, что для них нарушилось чувство безопасности. Или, например, что была утеряна возможность общего будущего. Как тебе ощущается, похоже ли это на твою ситуацию?»

Крайне редко я «угадываю». Но ведь я и не пытаюсь угадать! Я называю варианты, понимая, что попаду пальцем в небо. Но такие примеры могут, во-первых, натолкнуть на нужное, а во-вторых, часто я наблюдала, как откуда-то изнутри собеседницы рвется: «Нееееет! Это вообще не про безопасность! Это! Это вот такое-то!».

Когда нам предлагают что-то конкретное, гораздо проще от него оттолкнуться и сказать: нет, не это, а вон то.

С нуля, из отсутствия опор — гораздо труднее выбрать. А когда подкинули несколько вариантов, уже гораздо понятнее, почему безопасность не подходит и что это вообще не про общее будущее. Вот же про что! — это приятное освобождающее ощущение часто приходит именно благодаря осознанному миснеймингу от практика.

Хотя, конечно, важно подавать миснейминг очень бережно, ничего не навязывая и не раздражаясь, что не получается быстро найти название. Иначе всё, что прилетит в ответ — сопротивление.

Миснейминг, кстати, работает и с самой собой в теме эмоций. «Хм, а что я сейчас ощущаю, уж не тоска ли это? Да неее, это скорее предвкушение».

После того, как я год отучилась нарративной практике, ни один мой личный проект не остался прежним. Но сильнее всего изменились, наверное, мастерские текста.

Я и до этого старалась оставлять истории участни_ц в центре внимания, отходя на позицию ответственной за атмосферу (пусть многие и ждали, что я начну ставить двойки и пятерки — я изначально была против такого подхода и держалась этого мнения). Но нарративные принципы помогли мне прочнее стоять на ногах, когда я снова и снова отказывалась оценивать тексты или выдавать советы по поводу того, «как было бы лучше это написать».

Нарративная философия говорит, что никто, кроме самого человека, не знает лучше, как это написать, рассказать и прожить. Для меня такой подход ощущается наиболее естественным. Сколько ни показывай примеры, всё равно никто не сможет писать, как я, да этого и не требуется. Гораздо более сложная — и интересная — задача в том, как поддержать участников писать, как они. Как только они могут писать.

Школа и другой опыт из прошлого навязывает следование за «мастерами», советует перенимать опыт, даже подражать другим.

Но в писательстве, как и в рисовании или сочинении музыки — мы можем, наоборот, разыскать и проявить свой голос. Конечно, мы сначала подглядываем, как это делают другие. Но не для того, чтобы делать так же. А чтобы заразиться их энтузиазмом, последовать их примеру, верить в себя, опираясь на примеры того, как у них — получилось.

У нас получится совсем по-другому. По-нашему.

Моей задачей стало обеспечить в рамках мастерских текста пространство, в котором возможно именно это — не изучение лекал, а проявление себя.

Для этого я попросила всех воздерживаться от оценок (даже псевдо-позитивных типа «молодец» или «отлично получилось»). Таким образом мы стали (часто с ужасом) отклеиваться от привычной внешней валидации, когда ждем от внешнего мира обратной связи: я правильно делаю или неправильно? Мне хотелось, чтобы мы переключались на внимание к внутреннему камертону. Ему гораздо лучше внешних «экспертов» известно, о чем и как я хочу рассказывать.

По крайней мере, на этапе подготовки первых сырых черновиков любого текста критика абсолютно неуместна. Это как принципы брейн-штурма: все могут высказывать насколько угодно странные идеи, всё нужно записать, ничего нельзя отвергать или оценивать.

На первом этапе формируется shitty first draft (подробнее об этой концепции — у Брене). Если первого сырого черновика не получится, нечего будет редактировать на следующем этапе.

А сырого черновика не получится, если мы будем критиковать себя и принимать критику снаружи.

Работая над мастерскими текста, я заметила, что люди ожидают, что тексты сразу будут получаться гладкими и ладными, как то, что они видят в книгах и журналах. Да вот только никто не видит, сколько редактур прошли эти тексты! Я стараюсь показывать эту обратную сторону гладкого полотна, где сплошь зацепки и узелки, но не все готовы расстаться с такой приятной иллюзией: стоит сесть — и каааак напишу.

Я привожу в пример цитаты великих наших писателей, где они говорят о том, сколько им приходится редактировать себя. Им часто больше доверяют, чем моим словам. Но всё равно трудно сталкиваться с реальностью, где можно просидеть над текстом часы, дни и месяцы, прежде чем его можно будет показать читателям. Хочется-то сразу! И ещё чтобы было приятно. И быстро.

В общем, в мастерских текста формат нас ограничивал, и мы стали заниматься только первым этапом. Сочинением shitty first draft. Без критики и оценок.

Но с обратной связью.

А как это — дать обратную связь, но при этом не свалиться ни в «мне нравится», ни в «ты молодец»? Особенно если это пока что болванка, заготовка текста, а не идеальный готовый материал.

Нарративная практика дает инструмент: вопросы внешних свидетелей. В мастерских текста они очень пригождаются.

Вот что я пишу, приглашая давать историям других участниц обратную связь в нарративном ключе:

Если вы прочитали чей-нибудь текст в комментариях и вас очень потянуло что-нибудь рассказать в ответ (не поставить «оценку» вроде «молодец» или «хорошо», а именно — рассказать в ответ что-то из вашей жизни, что вспомнилось, когда вы прочитали чужой текст), обязательно сделайте это — расскажите!

Я предлагаю использовать так называемые «вопросы внешних свидетелей» из нарративной практики, они не критикующие, не оценивающие, а поддерживающие, исследовательские. Вот:

1. Какие слова и выражения, свидетельствующие о том, что может быть важно для рассказчика, привлекли ваше внимание?

2. Какие у вас возникли образы, метафоры?

3. Как эти слова и выражения связаны с вашим опытом?

4. Куда вас переместило слушание этой истории, в какие размышления о собственной жизни, понимания? Какой может стать ваша жизнь теперь, когда вы находитесь в этой новой точке? Какие шаги вам захотелось предпринять из этой новой точки?

Это очень бережный подход, и вы увидите, как приятно бывает автору именно такое, неоценочное внимание (в том числе, надеюсь, на себе, когда вы станете его получателем).

Также я обычно прикладываю материал о ненасильственном общении для желающих заглянуть ещё глубже в альтернативы критики и оценки.

Наиболее трансформационным опытом для участниц мастерских и правда становится даже не проба давать обратную связь по-новому, а — опыт получения обратной связи к своим историям. 

Во-первых, очень странно не получать привычных оценочек и критики. В этом пространстве, где нет чего-то привычного, можно заметить много новых чувств и даже, возможно, свободу проявляться по-своему.

Хотя если мастерская проходит в закрытой фейсбучной группе, там всё равно есть механизм лайков, и некоторые считают и сравнивают лайки и сердечки, вычисляя, есть ли среди них мои (🙄).

Во-вторых, очень удивительно встречаться с откликом внешних свидетелей. Оказывается, люди настолько по-своему читают мой текст! Сознательно мной заложенное «интеллектуально ценное» они вполне могут пропустить, а случайный красный грузовик их настолько мощно может перенести в какие-то свои дебри, что даже страшновато.

Этот опыт немножко снимает волнение о тем, что и как я пишу, потому что подсвечивает: люди увидят вообще что-то третье, своё, и у меня нет абсолютно никакого контроля над этим. А ещё предлагает поменьше пыхтеть и закладывать сознательно, свободнее добавлять деталей и эмоций, потому что отзываются у читателей как раз они, а не интеллектуальные конструкции.

Для меня опыт работы с вопросами внешних свидетелей — это яркое переживание о том, как важно нам всем быть услышанными. И как важно, когда вместо «молодцов» и «пятерок с плюсом» нам прилетает обратная связь о том, как наши жизни (и как следствие — истории о них) переплетаются в какое-то общее покрывало опыта. Это глубоко, важно и красиво.

Когда я провожу мастерские текста, моя мотивация именно в том, чтобы с помощью нарративной философии фасилитировать процесс внимательного и бережного взаимного выслушивания.

Я совершенно уверена, что возможность безопасно выговориться и оказаться услышанными — критически важные условия психической стабильности, без которой не бывает ни свободы творчества, ни свободы жизни.

Нарративная практика считает, что идеи — это важные влиятельные элементы нашей жизни.

Более того, нарративная практика считает, что если сейчас мы верим в какую-то идею (от частного «я лентяйка» до общего «женщины должны быть заботливыми»), то нас кто-то с этой идеей наверняка познакомил.

Мы не рождаемся со случайным набором идей в голове. Мы приобретаем их, когда растем и взрослеем — какие-то более прямым образом («дети, запомните, что Земля не плоская, вот научные доказательства»), какие-то опосредованно (если я родилась женщиной и все женщины вокруг меня считают себя недостаточно стройными, я сделаю вывод, что женщинам это свойственно, и начну подражать их поведению сама).

Иногда можно проследить историю идеи в нашей жизни до самого знакомства с ней, но чаще всего прямой связи с источником не установишь. Идеи навязывают и подкрепляют точечно, постоянно, распределенно. Намек там, пример тут, избегание здесь. Вот идея и сформировалась, даже если никто её не написал на транспаранте и не прибил в прихожей. Она уже есть — и она на меня влияет. Изнутри.

Иногда, приходя к консультанту посоветоваться, мы надеемся, что он независимый специалист. Точнее, нам хочется так думать. Пока мы не натыкаемся на явные влияющие на этого специалиста идеи.

Например, когда я ходила к флебологу в элитную клинику по страховке на любопытствующую проверку, она провела аппаратом по моей ноге и задумчиво спросила:

— А вы всегда были ТАКАЯ?

Я что-то заподозрила. Мне не понравилось моё подозрение, я глубоко вздохнула и щедро предположила, что ошиблась. И уточнила:

— Какая?

Флебологиня посмотрела на меня строго, как будто я не смогла догадаться сама, а должна была.

— Пухлая.

Лежащая на кушетке я была размера L. В терминологии фэт-активисток это даже не small fat — нет, я straight size, то есть персона, которая может купить одежду в масс-маркете.

Судя по тону флебологини, ею управляла идея, что чем худее человек, тем лучше (она сама была довольно худая). Эту идею мы называем фэтфобией, и мне она не подходит.

Если бы флебологиня хотела задать нейтральный вопрос (и если бы на неё не влияла фэтфобия), она могла бы спросить, менялся ли у меня значительно вес за последний год. Потому что для проверки состояния вен важны факты скачков веса — а вовсе не ее мнение по поводу моей фигуры.

Как бы мы ни хотели казаться нейтральными и объективными, мы попросту не можем смотреть на мир нейтрально и объективно. Мы люди и мы всё пропускаем через линзу своего отношения к миру. Как бы нам ни хотелось на работе снимать с себя оценочную, субъективную сторону — она остается с нами.

Нарративные практики считают, что 1) нет человека, на которого бы не влияли идеи 2) мы не можем быть полностью объективными и это не страшно, потому что 3) мы можем признавать идеи, которые на нас влияют, делать их видимыми для собеседника, говорить о них открыто.

В учебе мы учились выявлять дискурсы и деконструировать их. Спрашивать: а мне сейчас подходит эта идея? В каком случае я готова с ней согласиться? На что мне хочется заменить устаревшую влиятельную идею?

Например, если я выступаю в роли консультантки и в середине часовой сессии оказывается, что я слышу от клиентки что-то, что противоречит моим ценностям, мне необязательно затыкать собственное сопротивление, «ведь надо потерпеть всего полчасика, а мы уже начали работу». И мне не надо оставшиеся полчаса изо всех сил переубеждать клиентку в её ценностях, чтобы доказать, что мои ценности правильные.

Я могу сказать прямо: «Ты знаешь, на меня влияет идея о том, что Х. Пожалуй, я не смогу помочь тебе вот с этим конкретно, потому что здесь твои цели противоречат с моими ценностями. Давай обсудим, есть ли ещё что-то, с чем я могу тебе помочь».

Признать, что есть конфликт ценностей, сделать видимым сомнение, вынести на свет то, что стало неуютно ощущаться — это и вроде бы очень просто, и одновременно ужасно трудно, если такого раньше не случалось в опыте.

Но это для меня ощущается самым честным для глубины контакта и присутствия. Если я вместо этого пытаюсь побороть противоречие внутри себя, я отвлекаюсь от процесса и не присутствую в клиентской работе. Если клиент пришел именно ко мне, значит, я могу присутствовать на сессии целиком собой — даже в те моменты, когда это подталкивает обсудить конфликт интересов.

Иногда такие моменты становятся наиболее целительными. Потому что они позволяют встретиться нашим уязвимым и важным сторонам. И уж точно это гораздо лучше, чем молчать, терпеть и злиться.

Или пассивно-агрессивно спрашивать, давно ли я ТАКАЯ.

Отдельная трудность в нарративной практике — казенные формулировки вопросов.

Мы учимся, пробуя применять вопросы, взятые из книжек и чужого опыта. Книжки при этом часто пережили перевод, а чужой опыт тесен в плечах и поджимает в районе живота.

Мы говорим: «Где ты познакомилась с этой ценностью?», а хотим сказать: «Как думаешь, в какой момент ты увидела, что кто-то так делает, и захотела научиться?».

Мы говорим: «Что важное было в этот момент нарушено?», а хотим сказать: «Наверное, если ощущается как потеря, как будто ты в тот момент чего-то важного лишилась. Как считаешь, как можно было бы назвать то, что в тот момент исчезло, пропало?».

Первые встречи с добровольцами параллельно с учебой — это одно мучение с формулировками!

Начинающему практику трудно использовать с добровольцами вопросы, которые дают на учебе. Они не ложатся ни в темп речи, ни в привычные предложения. Вопросы ещё должны быть объезжены, доработаны напильничком, из них нужно взять смысл, а не слова и не их последовательность. Нарративные вопросы — не работа по скрипту, не гипноз, а эмпатия. 

Всё это хорошо известно преподавателям. Никаким другим способом, кроме как через мучение и доработку вопросов напильничком под себя, невозможно надеть на себя нарративный метод. Поэтому параллельно с учебой студенты выпинываются тренироваться на добровольцах. Которые тоже, между прочим, страдают от казенных формулировок студентов!

Добровольцы в первых беседах начинающего практика слышат не человеческие вопросы, а суконные цитаты из книжек. Да ещё и практик весь умучался, вспоминая, что там с ландшафтами, по какой карте идем и куда, что сейчас укрепляем. Но собеседники-то не в курсе. Им ужасно трудно понимать, чего от них хотят получить и зачем выражаются таким идиотским способом. Неужели нельзя сказать попроще?!

Чтобы научиться говорить попроще, нужны две составляющие. И обе требуют времени. 

Первая — дистанция от учебных материалов. 

Мне очень помогло три года не перечитывать ничего из того, что я штудировала весь 2016-й (кроме своих заметок). Смысл остался, а шаблонные и казённые фразы стёрлись из памяти.

Вторая — опыт.

Я проводила нарративные сессии, наблюдала за реакцией людей на мои вопросы, редактировала книжку про вдохновение, продвигая вопросы в ней в сторону нарративной философии, вела мастерские текста в нарративном ключе, использовала нарративные карты в процессе совещаний на работе в Яндексе — да и в жизни много обращалась к нарративу. Он стал моей концепцией клиентской работы: в центре — клиент, а я отвечаю за то, чтобы разобраться, в какую сторону стоит копать. 

Потихоньку вопросы из книжных переработались и стали моими — причем тем самым они стали исключительно моими, то есть они не подойдут теперь больше никому, поскольку я формирую их в своем стиле и со своими особенностями речи.  В них остались нужные смыслы, но они уже не копипаст из книжки. 

Я опираюсь на стиль, в котором говорит собеседник, и строю вопрос обычными человеческими словами из материала, который мне выдал в беседе человек, который будет на вопрос отвечать.

После учебы прошло четыре года. 

Философия нарративного расспрашивания стала бережным инструментом. Формулировки пообтряслись и не вызывают подозрений у тех, с кем я говорю нарративно. Я могу объяснить, зачем задаю тот или иной вопрос, к чему веду и что хочу получить. 

Есть типичный механизм демонстрации процесса обучения: лестница компетентности.

Первая ступень — неосознанная некомпетентность. 

Я не знаю, что я не обладаю навыком. 

Вторая — осознанная некомпетентность.

Это стыдная стадия. Я внезапно выясняю, что не обладаю навыком. Здесь начинается обучение. Нелегко видеть себя начинашкой и видеть, насколько я в чем-то не разбираюсь. Многие отказываются изучать новое из-за дискомфорта этой стадии. 

Третья — осознанная компетентность.

На этой стадии я уже выучила вопрос «что важное было нарушено», но все ещё делаю больно собеседницам, используя именно его (а не модифицированную под вежливую и не запарную беседу версию — это ещё впереди).

Если продвигаться дальше, невзирая на колюще-режущее чувство собственной неидеальности, с накоплением опыта наступит следующая стадия. 

Четвёртая — неосознанная компетентность.

Я склеиваю вопросы на ходу, не особо о них задумываясь, потому что уделила практике много часов и кучу внимания. Мне важно отслеживать своё намерение и внимание собеседника, не перетягивать одеяло на себя и поддерживать беседу понятными репликами. Я могу обратиться к «нарративной карте» или двигаться самостоятельно, опираясь на ситуацию. В вопросы вложена моя философия без напряжения и усилий. Я «просто» разговариваю.

На этой стадии опыт наслоился так густо, что превращается потихоньку в интуицию. Мне достаточно небольших намёков, чтобы понимать, к чему что идёт. Я доверяю себе и процессам, позволяя беседе отклоняться от «правильной», если она ощущается вовлечённой и искренней. Я не боюсь. 

А поскольку я не боюсь — то теперь ещё легче оттачивать вопросы, пробовать разные направления беседы, опираться не на своё перфекционистское желание сделать всё верно, а скорее опираться на то, что приносит клиент в моменте.

Время и дистанция. Вот что помогает дойти до четвертой стадии. А ещё — умение выносить сначала стыд позиции новичка, а потом дискомфорт стадии деревянных формулировок. 

Потихоньку, не прекращая практику, мы доживаем до тепла, мудрости и уверенности в том, что всё обязательно сложится в затейливый узор, дорожка выведет к результатам, а с нами уже все в порядке.