В этом году я решила сфокусироваться на одной области применения нарративной практики, выбрала себе специализацию.
Можно также сказать, что я соединила нарративный подход, который осваиваю с 2016 года (а интуитивно применяла и раньше), и профессиональный опыт управления проектами, который получила за 15 лет работы менеджеркой в IT.
Я пишу об этом опыте в рубрике «тонкая настройка» в основном блоге и приглашаю на консультации.
Было бы здорово, если бы мы с детства обладали опытом спокойно и вдумчиво подбирать слова для описания того, что мы проживаем и как себя чувствуем.
В реальности это довольно редкая ситуация — когда персона обладает подробным словариком эмоций и умеет вербализовать (хотя бы для себя самой) свою телесную и эмоциональную реакцию на сложные события.
Я встретилась с идеей называния эмоций в 2012 году, когда меня от работы отправили на тренинг по эмоциональному интеллекту, а морально подготовилась к этому в 2011 году, когда стала смотреть сериал Lie to me и прочитала книжку доктора Экмана о том, что сколько эмоции ни подавляй — они всё равно видны на лице, пусть в микродвижениях.
С тех пор я много наблюдаю за своими эмоциями (особенно помогает терапия, потому что одно из направлений моей терапевтки — гештальт, а он внимателен к эмоциям и помогает высвечивать слепые пятна в этой области).
В чатике мы обсуждали, что для тренировки называния эмоций помогают таблички. Чтобы перед глазами было много вариантов и можно было выбрать, на что сильнее похоже то, что я чувствую прямо сейчас. Особенно если в табличке эмоции разложены по спектру.
Вот пример:
Чем чаще я подбираю подходящее слово для того, что чувствую, тем больше контакта с собой у меня появляется. О, со мной происходит вот такое-то, — думаю я (а не ААААА что это). Возможно, я уже знаю, как себя вести, когда со мной происходит именно такое.
Называние упрощает взаимодействие. Так уж устроены люди.
Нарративная практика, по сути, вся состоит из называния. Из того, чтобы оборачивать слова вокруг опыта, действий, ценностей и намерений — и чтобы готовить из этих слов предпочитаемую историю о себе и о мире.
Когда в ходе сессии нарративный практик ощущает, что было бы здорово чему-то дать название, она сначала спрашивает у клиентки: как бы тебе хотелось это назвать?
Но как и с эмоциями, не всегда быстро или легко находятся нужные слова. Особенно если опыта рефлексивно разговаривать о себе, присваивать своим надеждам и действиям значимость — не очень много.
При этом нарративному практику хорошо известно: нельзя навязывать свою картину мира, в том числе — названия.
Выход — тактика, название которой так и не перевели на русский. Миснейминг — это калька с английского misnaming, означает намеренное промазывание мимо правильного именования. Вот как это работает.
Я могу задать вопрос: «А как тебе кажется, что важное пропало, когда произошло вот это событие? Что-то ведь было ценное, если сейчас ты ощущаешь потерю. А потерю чего именно, какого состояния или какой возможности?».
И этот вопрос может ощущаться настолько широким и размытым (частое ощущение от нарративных вопросов, особенно по сравнению с бытовыми типа «щи будешь?»), что ответить на него «в лоб» невозможно. Собеседница может ответить: «Я не знаю». Или: «Я не понимаю, что ты хочешь от меня».
Но тут главное — чтобы я сама понимала, чего я хочу. А средства достижения цели могут быть разными.
Если я абсолютно уверена, что важно попытаться выбрать название для ценности, которая перестала быть доступной в результате некоего события, я постараюсь задать ещё несколько наводящих вопросов, вдруг они сработают.
Но что, если собеседница действительно понятия не имеет, какие слова подойдут? Что, если она понимает вопрос, но к ответу это понимание нисколько не приближает?
Я могу задействовать миснейминг и осторожно сказать:
«Смотри, в такой ситуации кто-нибудь могли бы сказать, что для них нарушилось чувство безопасности. Или, например, что была утеряна возможность общего будущего. Как тебе ощущается, похоже ли это на твою ситуацию?»
Крайне редко я «угадываю». Но ведь я и не пытаюсь угадать! Я называю варианты, понимая, что попаду пальцем в небо. Но такие примеры могут, во-первых, натолкнуть на нужное, а во-вторых, часто я наблюдала, как откуда-то изнутри собеседницы рвется: «Нееееет! Это вообще не про безопасность! Это! Это вот такое-то!».
Когда нам предлагают что-то конкретное, гораздо проще от него оттолкнуться и сказать: нет, не это, а вон то.
С нуля, из отсутствия опор — гораздо труднее выбрать. А когда подкинули несколько вариантов, уже гораздо понятнее, почему безопасность не подходит и что это вообще не про общее будущее. Вот же про что! — это приятное освобождающее ощущение часто приходит именно благодаря осознанному миснеймингу от практика.
Хотя, конечно, важно подавать миснейминг очень бережно, ничего не навязывая и не раздражаясь, что не получается быстро найти название. Иначе всё, что прилетит в ответ — сопротивление.
Миснейминг, кстати, работает и с самой собой в теме эмоций. «Хм, а что я сейчас ощущаю, уж не тоска ли это? Да неее, это скорее предвкушение».
После того, как я год отучилась нарративной практике, ни один мой личный проект не остался прежним. Но сильнее всего изменились, наверное, мастерские текста.
Я и до этого старалась оставлять истории участни_ц в центре внимания, отходя на позицию ответственной за атмосферу (пусть многие и ждали, что я начну ставить двойки и пятерки — я изначально была против такого подхода и держалась этого мнения). Но нарративные принципы помогли мне прочнее стоять на ногах, когда я снова и снова отказывалась оценивать тексты или выдавать советы по поводу того, «как было бы лучше это написать».
Нарративная философия говорит, что никто, кроме самого человека, не знает лучше, как это написать, рассказать и прожить. Для меня такой подход ощущается наиболее естественным. Сколько ни показывай примеры, всё равно никто не сможет писать, как я, да этого и не требуется. Гораздо более сложная — и интересная — задача в том, как поддержать участников писать, как они. Как только они могут писать.
Школа и другой опыт из прошлого навязывает следование за «мастерами», советует перенимать опыт, даже подражать другим.
Но в писательстве, как и в рисовании или сочинении музыки — мы можем, наоборот, разыскать и проявить свой голос. Конечно, мы сначала подглядываем, как это делают другие. Но не для того, чтобы делать так же. А чтобы заразиться их энтузиазмом, последовать их примеру, верить в себя, опираясь на примеры того, как у них — получилось.
У нас получится совсем по-другому. По-нашему.
Моей задачей стало обеспечить в рамках мастерских текста пространство, в котором возможно именно это — не изучение лекал, а проявление себя.
Для этого я попросила всех воздерживаться от оценок (даже псевдо-позитивных типа «молодец» или «отлично получилось»). Таким образом мы стали (часто с ужасом) отклеиваться от привычной внешней валидации, когда ждем от внешнего мира обратной связи: я правильно делаю или неправильно? Мне хотелось, чтобы мы переключались на внимание к внутреннему камертону. Ему гораздо лучше внешних «экспертов» известно, о чем и как я хочу рассказывать.
По крайней мере, на этапе подготовки первых сырых черновиков любого текста критика абсолютно неуместна. Это как принципы брейн-штурма: все могут высказывать насколько угодно странные идеи, всё нужно записать, ничего нельзя отвергать или оценивать.
На первом этапе формируется shitty first draft (подробнее об этой концепции — у Брене). Если первого сырого черновика не получится, нечего будет редактировать на следующем этапе.
А сырого черновика не получится, если мы будем критиковать себя и принимать критику снаружи.
Работая над мастерскими текста, я заметила, что люди ожидают, что тексты сразу будут получаться гладкими и ладными, как то, что они видят в книгах и журналах. Да вот только никто не видит, сколько редактур прошли эти тексты! Я стараюсь показывать эту обратную сторону гладкого полотна, где сплошь зацепки и узелки, но не все готовы расстаться с такой приятной иллюзией: стоит сесть — и каааак напишу.
Я привожу в пример цитаты великих наших писателей, где они говорят о том, сколько им приходится редактировать себя. Им часто больше доверяют, чем моим словам. Но всё равно трудно сталкиваться с реальностью, где можно просидеть над текстом часы, дни и месяцы, прежде чем его можно будет показать читателям. Хочется-то сразу! И ещё чтобы было приятно. И быстро.
В общем, в мастерских текста формат нас ограничивал, и мы стали заниматься только первым этапом. Сочинением shitty first draft. Без критики и оценок.
Но с обратной связью.
А как это — дать обратную связь, но при этом не свалиться ни в «мне нравится», ни в «ты молодец»? Особенно если это пока что болванка, заготовка текста, а не идеальный готовый материал.
Нарративная практика дает инструмент: вопросы внешних свидетелей. В мастерских текста они очень пригождаются.
Вот что я пишу, приглашая давать историям других участниц обратную связь в нарративном ключе:
Если вы прочитали чей-нибудь текст в комментариях и вас очень потянуло что-нибудь рассказать в ответ (не поставить «оценку» вроде «молодец» или «хорошо», а именно — рассказать в ответ что-то из вашей жизни, что вспомнилось, когда вы прочитали чужой текст), обязательно сделайте это — расскажите!
Я предлагаю использовать так называемые «вопросы внешних свидетелей» из нарративной практики, они не критикующие, не оценивающие, а поддерживающие, исследовательские. Вот:
1. Какие слова и выражения, свидетельствующие о том, что может быть важно для рассказчика, привлекли ваше внимание?
2. Какие у вас возникли образы, метафоры?
3. Как эти слова и выражения связаны с вашим опытом?
4. Куда вас переместило слушание этой истории, в какие размышления о собственной жизни, понимания? Какой может стать ваша жизнь теперь, когда вы находитесь в этой новой точке? Какие шаги вам захотелось предпринять из этой новой точки?
Это очень бережный подход, и вы увидите, как приятно бывает автору именно такое, неоценочное внимание (в том числе, надеюсь, на себе, когда вы станете его получателем).
Также я обычно прикладываю материал о ненасильственном общении для желающих заглянуть ещё глубже в альтернативы критики и оценки.
Наиболее трансформационным опытом для участниц мастерских и правда становится даже не проба давать обратную связь по-новому, а — опыт получения обратной связи к своим историям.
Во-первых, очень странно не получать привычных оценочек и критики. В этом пространстве, где нет чего-то привычного, можно заметить много новых чувств и даже, возможно, свободу проявляться по-своему.
Хотя если мастерская проходит в закрытой фейсбучной группе, там всё равно есть механизм лайков, и некоторые считают и сравнивают лайки и сердечки, вычисляя, есть ли среди них мои (🙄).
Во-вторых, очень удивительно встречаться с откликом внешних свидетелей. Оказывается, люди настолько по-своему читают мой текст! Сознательно мной заложенное «интеллектуально ценное» они вполне могут пропустить, а случайный красный грузовик их настолько мощно может перенести в какие-то свои дебри, что даже страшновато.
Этот опыт немножко снимает волнение о тем, что и как я пишу, потому что подсвечивает: люди увидят вообще что-то третье, своё, и у меня нет абсолютно никакого контроля над этим. А ещё предлагает поменьше пыхтеть и закладывать сознательно, свободнее добавлять деталей и эмоций, потому что отзываются у читателей как раз они, а не интеллектуальные конструкции.
Для меня опыт работы с вопросами внешних свидетелей — это яркое переживание о том, как важно нам всем быть услышанными. И как важно, когда вместо «молодцов» и «пятерок с плюсом» нам прилетает обратная связь о том, как наши жизни (и как следствие — истории о них) переплетаются в какое-то общее покрывало опыта. Это глубоко, важно и красиво.
Когда я провожу мастерские текста, моя мотивация именно в том, чтобы с помощью нарративной философии фасилитировать процесс внимательного и бережного взаимного выслушивания.
Я совершенно уверена, что возможность безопасно выговориться и оказаться услышанными — критически важные условия психической стабильности, без которой не бывает ни свободы творчества, ни свободы жизни.
Нарративная практика считает, что идеи — это важные влиятельные элементы нашей жизни.
Более того, нарративная практика считает, что если сейчас мы верим в какую-то идею (от частного «я лентяйка» до общего «женщины должны быть заботливыми»), то нас кто-то с этой идеей наверняка познакомил.
Мы не рождаемся со случайным набором идей в голове. Мы приобретаем их, когда растем и взрослеем — какие-то более прямым образом («дети, запомните, что Земля не плоская, вот научные доказательства»), какие-то опосредованно (если я родилась женщиной и все женщины вокруг меня считают себя недостаточно стройными, я сделаю вывод, что женщинам это свойственно, и начну подражать их поведению сама).
Иногда можно проследить историю идеи в нашей жизни до самого знакомства с ней, но чаще всего прямой связи с источником не установишь. Идеи навязывают и подкрепляют точечно, постоянно, распределенно. Намек там, пример тут, избегание здесь. Вот идея и сформировалась, даже если никто её не написал на транспаранте и не прибил в прихожей. Она уже есть — и она на меня влияет. Изнутри.
Иногда, приходя к консультанту посоветоваться, мы надеемся, что он независимый специалист. Точнее, нам хочется так думать. Пока мы не натыкаемся на явные влияющие на этого специалиста идеи.
Например, когда я ходила к флебологу в элитную клинику по страховке на любопытствующую проверку, она провела аппаратом по моей ноге и задумчиво спросила:
— А вы всегда были ТАКАЯ?
Я что-то заподозрила. Мне не понравилось моё подозрение, я глубоко вздохнула и щедро предположила, что ошиблась. И уточнила:
— Какая?
Флебологиня посмотрела на меня строго, как будто я не смогла догадаться сама, а должна была.
— Пухлая.
Лежащая на кушетке я была размера L. В терминологии фэт-активисток это даже не small fat — нет, я straight size, то есть персона, которая может купить одежду в масс-маркете.
Судя по тону флебологини, ею управляла идея, что чем худее человек, тем лучше (она сама была довольно худая). Эту идею мы называем фэтфобией, и мне она не подходит.
Если бы флебологиня хотела задать нейтральный вопрос (и если бы на неё не влияла фэтфобия), она могла бы спросить, менялся ли у меня значительно вес за последний год. Потому что для проверки состояния вен важны факты скачков веса — а вовсе не ее мнение по поводу моей фигуры.
Как бы мы ни хотели казаться нейтральными и объективными, мы попросту не можем смотреть на мир нейтрально и объективно. Мы люди и мы всё пропускаем через линзу своего отношения к миру. Как бы нам ни хотелось на работе снимать с себя оценочную, субъективную сторону — она остается с нами.
Нарративные практики считают, что 1) нет человека, на которого бы не влияли идеи 2) мы не можем быть полностью объективными и это не страшно, потому что 3) мы можем признавать идеи, которые на нас влияют, делать их видимыми для собеседника, говорить о них открыто.
В учебе мы учились выявлять дискурсы и деконструировать их. Спрашивать: а мне сейчас подходит эта идея? В каком случае я готова с ней согласиться? На что мне хочется заменить устаревшую влиятельную идею?
Например, если я выступаю в роли консультантки и в середине часовой сессии оказывается, что я слышу от клиентки что-то, что противоречит моим ценностям, мне необязательно затыкать собственное сопротивление, «ведь надо потерпеть всего полчасика, а мы уже начали работу». И мне не надо оставшиеся полчаса изо всех сил переубеждать клиентку в её ценностях, чтобы доказать, что мои ценности правильные.
Я могу сказать прямо: «Ты знаешь, на меня влияет идея о том, что Х. Пожалуй, я не смогу помочь тебе вот с этим конкретно, потому что здесь твои цели противоречат с моими ценностями. Давай обсудим, есть ли ещё что-то, с чем я могу тебе помочь».
Признать, что есть конфликт ценностей, сделать видимым сомнение, вынести на свет то, что стало неуютно ощущаться — это и вроде бы очень просто, и одновременно ужасно трудно, если такого раньше не случалось в опыте.
Но это для меня ощущается самым честным для глубины контакта и присутствия. Если я вместо этого пытаюсь побороть противоречие внутри себя, я отвлекаюсь от процесса и не присутствую в клиентской работе. Если клиент пришел именно ко мне, значит, я могу присутствовать на сессии целиком собой — даже в те моменты, когда это подталкивает обсудить конфликт интересов.
Иногда такие моменты становятся наиболее целительными. Потому что они позволяют встретиться нашим уязвимым и важным сторонам. И уж точно это гораздо лучше, чем молчать, терпеть и злиться.
Или пассивно-агрессивно спрашивать, давно ли я ТАКАЯ.
Нарративный подход настаивает на том, что никакая история не является единственной — ни история героической победы, ни сага о горьком поражении.
Событий в жизни много, жизнь полиисторична — то есть эти события можно сложить хоть в одну историю, хоть в другую. Я буду внимательнее замечать и ближе рассматривать те события, что вписываются в мою предпочитаемую историю о мире. Остальные отшелушатся как не значимые.
При этом никакой объективной правды, понятно, не существует — если учесть СРАЗУ ВСЁ, во-первых, перегорит плата, а во-вторых, не выйдет никакой истории. Будет каша. А нашему мозгу удобно опираться на истории. И потому он их всегда производит и подкрепляет.
И хотя это в целом достаточно нейтральный механизм психологической защиты предпочитаемой истории от разрушения — бывает, что история, которую мы привыкли подкреплять давным-давно, уже перестала быть предпочитаемой.
Например, она сформировалась в качестве защиты в некомфортной среде, а теперь сил и поддержки больше, поэтому можно её поменять. Старая история всегда может начать жать по швам, нарративная практика занимается как раз нащупыванием устаревшего, выбором новой подходящей истории и её обживанием.
От историй, которые мы себе рассказываем, зависит, как мы относимся к себе и на что считаем себя способными. Поэтому круто, когда истории содержат не только события и чужую волю, но и наши собственные действия — то, что называют agency, ощущение личного влияния на события.
Если история, которую я рассказываю о себе, опирается только на действия других людей, то я, выходит, не принимаю участия в своей жизни. Тогда я объект, с которым что-то делают другие. Как минимум — второстепенная, не главная героиня своей истории.
Ощущение себя жертвой обстоятельств — опасный поворот. Даже когда меня придавило камнем, я могу выбрать, куда смотреть: на камень или в небо.
С одной стороны, смотреть на небо приятнее, чем на тяжесть происходящего, и можно немножко выдохнуть. С другой — если смотреть только на небо, невозможно начать расшатывать камень и выползать.
Из одних и тех же событий и моих действий-в-ответ я могу составить очень разные истории о себе. История «я слишком мало смотрю на камень, ленивая задница» может быть основана на тех же реальных событиях, что и «я превосходно много смотрю в небо, набираясь сил для решающего рывка». Мы выбираем, из чего конструировать свою историю и как её для себя формулировать. А от этого по факту зависит наша вера в себя.
Иногда кажется, что всё, что со мной происходит — это нога судьбы, а я жертва обстоятельств. Но тогда моя история будет состоять из действий других людей, а значит, я не смогу быть главной героиней.
Чтобы становиться главной героиней своей жизни (даже в трудных условиях нынешнего времени, где благополучие распределено очень неравно, а стабильность стоит под большим вопросом) — приходится учиться замечать, какие действия-в-ответ я совершаю и какую историю на них можно построить. Историю про меня.
Понятно, вот это всё происходит — а где здесь я? Что важно для меня, что я делаю с тем, что произошло со мной? Нарративная практика выводит, с одной стороны, к ценностям и принципам, а с другой — к маленьким и большим делам-в-свою-поддержку. И сшивает эти два ландшафта. Я сделала вот так, потому что мои ценности в том, чтобы вот это. Мои принципы такие-то помогли мне принять такое-то решение.
Не всегда связь между ландшафтом действий и ландшафтом идентичности/сознания очевидна — но её можно выстроить в работе с помогающим практиком. Я уже писала подробнее о ландшафтах, а сейчас углублюсь в тему невероятно маленьких событий-в-свою-поддержку.
Часто наше ощущение от своих действий описывается такой формулой: «можно было бы и лучше». А также больше, чаще, менее лениво, более продуктивно, с меньшим внутренним сопротивлением и с большей эффективностью.
Тут, конечно, большой привет школе и прочему раннему воспитанию (Екатерина Сигитова отлично описывает, как это было устроено и что теперь с этим делать, в книге «Рецепт счастья»).
Мы слышали «а голову ты дома не забыл?», «тебя только за смертью посылать», «лень раньше тебя родилась», «четверка — это не оценка» и другие пассивно-агрессивные послания, исходя из которых — с нами никогда не всё в порядке. Мы научились кусать себя за бочок, не дожидаясь волчка. И по сей день многие наши мнения о себе происходят из тех стародавних времен, когда нашу ценность определяли другие, а нам было безопаснее всего стерпеть и выжить (или бунтовать и освобождаться, или нападать в ответ и огребать — типичная триада fight, flight, freeze).
Персоны с женской гендерной социализацией частенько замирали. А порой и переходили на сторону агрессора: видимо, действительно со мной что-то не так, раз меня никогда для них не бывает достаточно.
Сейчас мы, во-первых, выросли, во-вторых, можем послать многих окружающих лесом (как минимум — игнорировать их мнения о нас) и это не повлияет на наше выживание, а в-третьих — стало множество возможностей изучить наши паттерны и кое-что заменить на менее самоедческое и более поддерживающее. Исследования говорят, что самокритика не помогает, она только вгоняет в уныние.
Итак, нарративная практика учит находить — даже в самых чудовищных событиях — действия, которые я выбираю совершать в свою поддержку.
Это могут быть мои мысли, чувства и реакции, показывающие, что я на своей стороне.
Иногда хочется, чтобы они были бы более какими-нибудь (см. выше, мы стали специалистами в том, чтобы определять недостаточную хорошесть) — а нарративная практика фокусируется скорее на том, что 1) они всегда есть и 2) их можно замечать и на них строить предпочитаемую историю.
На учебе мы разбирали пример про абьюз в семье, где маленькая девочка, пока по ночам за стенкой ругались взрослые, не могла спать — и без конца укутывала своих кукол и плюшевых медведей. Укутывала, целовала и накрывала одеялком.
То есть в ситуации, где власти у девочки совсем никакой не было, где она не могла и боялась остановить то, что её ужасно пугало — она незаметно делала то, что ощущалось возможным и важным. Она искала любви и заботы — и давала их тем, кто был рядом.
И после той истории я стала искать и видеть множество маленьких действий-за-себя там, где раньше ничего не было видно.
Например, в мартовско-апрельско-майской Индии я в отчаянии висела в гамаке и не могла ни ускорить вывозные рейсы (первый рейс для петербуржцев из соседнего штата появился в конце мая, на нем я и вылетела), ни поменять жилье (полиция запретила в карантин переселяться), ни даже выбрать или приготовить себе еду (рестораны закрылись на карантин, у меня не было плитки, а в моем трофейном холодильнике дверь прилегала неплотно, поэтому в приятной прохладе там жили тараканы и постоянно взгрызали мои и так скромные запасы еды).
Длилась такая петрушка два с половиной месяца, и рейс теоретически могли объявить каждый день (в начале апреля даже объявили, потом перенесли, потом отменили) — поэтому надо было сидеть с телефоном в руке и листать вывозные телеграм-каналы.
А могли объявить его через полгода. Параллельно не было вай-фая, сроки действия симкарт с мобильным интернетом истекали, нас отрубали от сети, а новые по продлению визы по причине карантина делать не хотели. Мы выпрашивали у местных, чтобы они оформили на себя, а они опасались так делать. До кучи у меня не работала симкарта Мегафона (говорят, что в этой глуши такое норма) и я не могла подтвердить ни одну оплату онлайн или залогиниться там, где стоит защита по паролю из смс.
И вот на этот фоновый процесс бесконечного ожидания и постоянной готовности быстро регистрироваться (рейсы часто наполнялись за 20 минут, и если объявили в полночь по Москве, то в Индии было уже три часа утра и я спокойно себе спала) сливалось огромное количество сил.
Я не могла сделать практически ничего, что бы помогло ускорить процесс. Понятно, мы каждый день звонили в консульство и МИД, писали депутатам, заполняли бесконечные формы, переписывались в чатах — но очевидно было, что эти действия совершенно не приближают результат. Его не было не потому что мы плохо старались. Кроме нас, были и другие действующие лица (ковид, к примеру). Власти у них было побольше.
Так вот, несмотря на полное отсутствие обратной связи по моим основным действиям (писать, звонить, читать), я получала много поддержки и спокойствия от мелких и, казалось бы, не связанных с потенциальным результатом действий-в-свою-поддержку.
Я заметила, что для того, чтобы снова писать и звонить и читать — мне нужно выделять время на то, чтобы заряжаться откуда-то силами (или сливать яд на происходящее). Из-за плохого интернета и отсутствия личного пространства я не могла обеспечить себе сессии с терапевткой, но могла — записывать войсы подругам и слушать, как у них идет жизнь в карантинном мире. Такой обмен историями помогал мне, во-первых, знать, что я не одна, есть люди, которые тоже свидетельствуют происходящее, а во-вторых, помнить, что мир больше моей хижины с муравьями и есть возможность, что я всё-таки выберусь несмотря на то, что сейчас это не очевидно.
В какой-то момент я выработала для себя фразу «когда-нибудь я отсюда уеду» и она меня очень поддерживала. Я говорила себе её, когда термитник перед входом в моё жилье оживал или в туалетном отсеке я встречала ночью огромного паука. Я говорила её, вбивая пятки в песок по пути на родник за питьевой водой по кромке моря мимо разлагающегося на берегу дельфина, которого доедали вороны, а местные власти так и не собрались никуда убрать.
Я говорила её, понимая, что это никакая не цель по смарту (в цель по смарту я бы и не поверила, ведь от меня в этой ситуации зависело очень мало, куда больше зависело от банальной удачи). Я говорила её, потому что каждый кусочек этой фразы был мной прожит.
«Когда-нибудь» — чтобы не корить себя, если вдруг просплю регистрацию на рейс. Я не могу бодрствовать 24 часа в сутки, я не могу контролировать, посылают ли самолеты, отключают ли симкарты. Кто знает, будет ли это март, апрель, май или вообще октябрь? А в «когда-нибудь» я могу безопасно верить.
«Я» — потому что это определенно было связано именно со мной. Не с решением властей, не с удачей, не с окружающей действительностью.
«Отсюда» — потому что Гокарна, которую многие мне так хвалили, мне по факту ничем особенно не приглянулась, а моя хижина сгодилась бы на неделю, но два с половиной месяца? Даже переезд в Гоа на сезон дождей ощущался значительной переменой, даже переезд в местное жилье получше (и когда стали разрешать переселяться, я переехала в резорт, где у меня был отдельный номер).
«Уеду» — потому что у меня были билеты на 24 марта, и цель была в том, чтобы каким-то образом всё-таки в итоге вернуться домой. Не то чтобы у меня было много контроля над процессом, но хотеть мне никто не запрещал — и в такой формулировке я верила в своё намерение. Повторяя эту фразу в сложных ситуациях, я не влияла на обстановку. Но я влияла на себя — это было действие-в-мою-поддержку. Я укреплялась об неё.
Когда я в конце мая оказалась в обсерваторе в Уфе, где нас кормили в случайное время, я боролась с выученной беспомощностью, наросшей во мне за три месяца, так: садилась есть не когда мне в комнату люди в костюмах химзащиты вбросили мешок с едой, а через час-другой. Таким образом я возвращала себе хоть какой-то контроль над ситуацией.
Казалось бы, смысла в откладывании не было — ну раз уже принесли, чего б не съесть. Тем более остывает. Но сохранить уважение к моему выбору было для меня крайне важно: если я не могу выбрать, где живу и как долго, если я не могу выбрать, что ем и чем (нам давали пластиковые одноразовые ложки и вилки, а потом всё надо было выкинуть в мешки «отходы класса особой опасности» — разумеется, в итоге выяснилось, что ни у кого с нашего самолета ковида нет, мы летели из куда менее зараженной Индии и «зеленого» штата Гоа, где почти не было заражений, но протокол есть протокол).
Казалось бы, как можно серьезно говорить о действиях в свою поддержку, приводя в пример укутывание кукол, выбор времени обеда, отправку войсов подругам или повтор довольно-таки бессмысленной фразы?
Эти действия легко не заметить. А заметив — легко обесценить.
В то время как можно их, наоборот, защитить и рассмотреть, связав с ценностями и принципами. Я выбирала, когда буду есть в обсерваторе, потому что хотела вернуть контроль над своей жизнью, и это было доступное в тот момент начало длинного процесса, связанного с этой ценностью.
Я повторяла фразу, которая меня поддерживала, потому что даже когда я особо не могу ничего полезного поделать, я хочу хотя бы четко формулировать свои намерения — это ещё одна ценность. Я переписывалась с подругами голосом, чтобы окружить себя теплом персон, которым я доверяла — в голосе больше тепла, чем в тексте, это более полнокровное взаимодействие. А девочка из учебных материалов укутывала кукол, потому что ей хотелось соприкасаться с заботой и защитой.
Это крошечные акты неповиновения, с помощью которых мы остаемся на своей стороне, даже если на нашей стороне физически рядом с нами остаемся только мы. Это и есть agency, деятельное участие в своей судьбе.
Этими малюсенькими и, может, несерьезными с точки зрения наблюдателя действиями мы показываем свое несогласие с доминирующей в нашей жизни в этот момент историей — укрепляя предпочитаемую, в которой мы не второстепенные статисты, а главные героини.
