Пару месяцев назад я познакомилась с Аней Ивановой, хозяйкой проекта WriteNow.
Посмотрела Анин вебинар, мы поболтали в личке — оказалось, у нас много общих ценностей и подходов к тексту.
Поэтому, когда Аня позвала меня в благотворительный Тексторий, я согласилась. Потому что знаю же: сама я в жизни никакое видео с собой не организую. Страшное это для меня дело. А согласиться могу.
Да и дело хорошее: поговорить об историях и сторителлинге. Я под эту лавочку кучу интересного из подвалов выгребла и перечитала.
Тема моего выступления — «Природа сторителлинга: откуда берется и куда приводит история».
Сегодня на фейсбуке я разыграла два пригласительных на Тексторий, попросив позадавать мне вопросы про истории и сторителлинг, и собрала ответы на эти вопросы в отдельной статье. Вот она.
Елена:
— Как перестать бояться читателей? Как справиться с убеждением, что твои тексты никому не нужны? Или это один из путей: писать из чистой любви к слову? Есть мнение, что, «скрывая» свои произведения (я сейчас не про дневниковые, интимные записи, а про художественные тексты), автор лишает себя энергии, которую несёт опубликованный текст.
Леночка:
Я думаю, что у каждого текста, написанного наружу (не дневникового), есть свой цикл. По крайней мере, я так ощущаю про свои тексты. Сначала вынашивание, потом записывание и редактирование, а третий — это отпустить текст в свободное гуляние, растождествиться с ним, позволить другому иметь о нем мнение и читать так, как ему вздумается.
Третий — самый сложный, но он, на мой взгляд, помогает продвигаться вперед так, как не может помочь ни первый, ни второй. Как будто воздуху добавляет. И освобождает от текста, который носится внутри автора.
Что насчет «бояться читателей» и «твои тексты никому не нужны» — ну да, так и есть. Читатели иногда кусаются. Иногда хвалят не то, что я сама считаю качественным, а то, что у меня случайно вышло. Иногда рушат моё аккуратно выстроенное понимание себя. И мои тексты действительно никому, кроме меня, не нужны. Если бы их не было, никто бы не умер. Но это не мешает мне писать, потому что это процесс, который мне важен.
Даже если никому не нужно то, что получается, я люблю возиться с текстом. Я его пишу вообще-то для себя, чтобы разобраться, что думаю, а остальное — приятное или неприятное дополнение к важному для меня процессу.
Айсылу:
— Когда вы что-то собираетесь рассказывать — неважно, где, — не мешает ли вам опасение, что все то, что вы сейчас расскажете, все знают давным-давно?
Леночка:
— Я рассказываю обычно из себя, из своего опыта. Стараюсь не обобщать и не вставать на табуреточку, как будто я всё про всех знаю. Точно не знаю. А вот про меня — вряд ли все знают, тем более давным-давно.
Возможно, кому-то рассказанное про меня покажется близким, а кому-то незнакомым. Но это не значит, что первым обязательно будет бесполезно слушать близкое. Наоборот: они могут почувствовать, что нас с ними что-то роднит, и мы становимся менее одинокими со своими странностями. А вторым может быть любопытно послушать про то, как у другого устроено.
То есть я не претендую ни на что, кроме как на пересказ личных впечатлений и личного опыта. А кто это сделает за меня? Никто.
Ирина:
— Какая история была про имя-псевдоним Леночка?
Леночка:
— Началось всё с того, меня назвали в честь мамы. Поэтому нас, Елен Трусковых, две (она ходит по соцсетям с девичьей фамилией, зато на почте мы друг за друга можем посылки получать).
До школы меня называли Аленушкой и Аленкой. Приходящие на дни рождения к маме и дедушке заваливали одноименными шоколадками. Мне эти имена не нравились, хотелось из них вырасти.
К сожалению, выросла я в казенное «Лена», которое тоже не напоминало меня. К тому же доводили до белого каления звонившие по городскому телефону домой. Они просили Лену: приходилось долго выяснять, мне они звонят или маме. Потом, когда изобрели определитель номера, стало попроще.
Однажды дедушка сказал моему знакомому по телефону: «Вам большую Лену или маленькую?». Мне было лет 14. Разумеется, знакомый выбрал большую! Ему тоже было лет 14. Дедушка ответил: «Она ушла гулять с дочкой». Знакомый больше не звонил. В общем, ситуация нагнетала дискомфорт.
А потом я ещё и узнала, что был вариант назвать меня Дашей (отдельным именем) — и немножко погоревала. Хотя Даша — тоже не очень на меня похоже. Если бы я нашла то, что на меня похоже, я бы сменила паспортные данные, наверное.
На уроках английского мне не нравилось говорить «my name is Helen», потому что слово «Хелен» мне не подходило. «Элен», которая с ребятами — тоже.
Лет в 16 в рамках подросткового бунта я полистала в библиотеке справочник имен и вычитала родственное имя Леся. Несколько лет я использовала его, но потом и оно опротивело.
В итоге в моих личных проектах лет в тридцать я остановилась на «Леночке», с которой у меня нет совершенно никаких ассоциаций. Правда, с фамилией Леночка плохо вяжется, поэтому я обычно использую имя отдельно. А по характеру я совсем не Леночка, поэтому появляются мои любимые контрасты.
Silva:
— Лена, мне интересно узнать, как ты оказываешься в том месте, из которого история «пишет себя сама»? Раньше я легко могла войти в это состояние, насочинять и нафантазировать в детстве. С возрастом из «этого места» писались сами одним махом стихи и рассказы, я только руками работала. Чем дальше, тем дальше уходила от меня эта способность. Очень хочется ее вернуть. Не 10 000 часов, не регулярные утренние страницы, не самодисциплина — нет, это все не то. Это я умею, много практиковала и кажется, только навредила той волшебной спонтанности, о которой речь.
Из того состояния получался самый настоящий, природный сторителлинг. Он даже физиологически переживался иначе: как если попадаешь в ноту, когда звук оказывается в гортани в нужном месте, почти оргазмическое состояние. Лилия Ким считает, что все идет из мозга: загрузили, обработали, произошла условно спонтанная отгрузка. А мне кажется, что должно быть что-то еще… Может, ты знаешь?
Леночка:
— Знаешь, после наблюдения за сотнями историй в моих мастерских текста — и после наблюдения за долгими годами собственного высиживания историй я поняла, что очень много барьеров можно разобрать по кирпичикам.
Правда, это некомфортный процесс. И развидеть потом увиденное, вернуться в кабинет иллюзий о себе — нельзя. Но для мня тоже место, из которого история пишет себя сама — очень ценное место. Поэтому ради него я бы на такое пошла.
Барьер номер 1: «а что будет потом».
Если во время сочинения перескочить вперед и думать: а залайкают? а вдруг никто не заметит? а если решат, что дурацкое? — то из того места сразу вываливаешься. Здесь мне помогает любить процесс больше результата.
Барьер номер 2: «а вдруг я недостаточно хороша, чтобы писать?».
Здесь, к сожалению, приходится попрощаться с особо оптимистичными ожиданиями от себя. Без права написать дрянь, без права ошибиться, без права пойти в неправильном направлении, без права скомкать и выкинуть или переписать целиком — не войдешь в место, из которого история пишет себя сама. Когда я начинала учиться акварели (уже не учусь, но год училась, и это было очень интересно), я с ужасом увидела, сколько бесценной хлопковой бумаги выбрасывают — и как мало хорошего получается в сравнении с количеством уходящего в мусорную корзину. Это всегда за кадром, мы не видим первых черновиков великих русских или любых других писателей, мы не видим мук художника — и складываем от себя ожидание, с которым невозможно сочинять.
Есть у меня мотивирующий раздел «писатели о писательстве» в библиотеке мастерских, и особенно тепло мне от вот этой страницы.
Барьер номер 3: «я не хочу писать плохое и неинтересное». Здесь тоже про иллюзии и ожидания от себя, но скорее про собственную гениальность и неизменную продуктивность. И не про 10 000 часов или дисциплину, а про светлый образ себя, в котором у меня есть право написать неинтересное.
Анна:
— Как ты находишь грань между тем, чтобы быть искренней, раскрываться в тексте и не быть слишком уязвимой? Бывает ли у тебя чувство, что твой текст — не до конца настоящий, что ему не хватило authenticity? И на что тогда ориентируешься, на отклики читателей или внутренний голос?
Леночка:
— Есть у меня текст про безопасную уязвимость — все, кого я читаю на тему уязвимости, в первую очередь Брене Браун, сходятся на том, что рассказывать можно только то, что уже пережил. Из вязкого второго акта ничего рассказывать не надо, там и себя-то не разглядишь, так всё размазано по комнате кривых зеркал.
Рассказывать стоит только то, что уже улеглось (а значит, можно выдержать комментарии троллей, если они прилетят), и только тому, кто заслужил право слушать мои истории (а значит, троллей можно забанить). Это техника безопасности при уязвимости. Если история ещё не улеглась, я расскажу её другу или терапевту.
Вопрос «Бывает ли у тебя чувство, что твой текст — не до конца настоящий, что ему не хватило authenticity?» очень горький! Такое бывает, наверное, о половине всех текстов, если оглянуться назад. Написанное год назад с вероятностью 50% окажется недостаточно искренним. Потому что моя способность раскрываться меняется с каждым днем, потому что я лучше понимаю себя и события, о которых говорю, потому что, наконец, надо было это написать, чтобы теперь, отойдя на безопасное расстояние, оценить, насколько я в тот момент была в защите.
Иногда я перечитываю первые посты в блоге и с ужасом думаю, как их мог кто-то читать всерьез. Ведь это невозможно читать! Я бы точно не стала. И очень благодарна всем, кто меня поддерживал в тот момент. Потому что без тех недостаточно настоящих текстов я бы сейчас не поняла, что они — тогда — были ненастоящими.
Юлия:
— Как рассказанные истории влияют (если влияют) потом на твою жизнь?
Леночка:
— Я как-то писала об историях, меняющих автора — и думаю до сих пор, что они действительно самые сильные. Если они были непростыми, потребовали включаться целиком, оставили след на авторе — то и читатели почувствуют в них эту силу.
Если говорить в целом, то блог и вообще активность в соцсетях помогает меньше раз пересказывать одно и то же 🙂 Когда я пишу в сообщениях (или говорю вслух), история отправляется по кускам, читатель отвлекается, перебивает, уточняет. Когда пишу текст — вдумчиво, с многими редактурами, перечитывая — то гораздо точнее могу выразить то, что у меня внутри. Соответственно, чем больше я внутреннего достаю, тем понятнее становлюсь для окружающих. Истории дают мне безопасность: ощущение, что читающие меня люди лучше меня знают, знакомы с бОльшим количеством моих граней, менее склонны вешать на меня ярлыки или стереотипы.
Ну и ещё важное: когда я рассказала что-то, оно меня отпускает. Теперь можно жить дальше. И подходит очередь чего-то другого. Не рассказав историю, не освободишь место внутри для следующей. А рассказанные делают меня прочнее: больше меня видно, проявлено. Я не замкнута в коробочке ожиданий — по моим историям видно, что ожидать от меня можно чего угодно.
Neveen:
— Лена, мой вопрос про форму. Каковы ваши отношения с поиском формы, с «одеждой» хорошей идеи или истории? В моем вопросе форма — это то, что привычно называют «стилем» (как я это вижу): темп, ритм, особый синтаксис, «свои» аллитерации, «кинестетический» или «визуальный» текст То есть, как вы форму чувствуете, как ее меняете, как находите? Есть ли внутри вас постоянная форма, «ваша»? Как вам легче идти: от чувства формы или от чувства хорошей истории (то есть, от содержания)? Спасибо.
Леночка:
— Я сейчас почувствую себя как та сороконожка: раньше она не задумывалась, от чувства формы идти или от чувства истории! Ладно, это шутка.
Стиль, мне кажется, вырабатывается только одним способом: много и усидчиво пахать. Тогда со временем выясняется, какие именно повороты и загогулины — родные. Наиболее мои загогулины, наверное, это сравнительно короткие предложения. И странные, неожиданные сравнения.
Другой нюанс: если усидчиво и плотно читать чью-нибудь прозу, начинаешь писать в его стиле. По моим письмам сразу видно, кого я сейчас читаю: Набокова, Пелевина или ещё кого. Стиль такая штука — подвержен внешнему влиянию.
Думаю, что стиль также должен в чем-то подчиняться цели текста и его настроению. Как кто-то говорил мне, текст о груше должен сам напоминать грушу.
И вообще в идеале в тексте должно оставаться место для читателя — ему должно быть просторно, он может дополнить недостающее деталями из своего опыта (в любом тексте будет отсутствовать что-то, нельзя запихнуть в него весь мир), сделать свои выводы, поступить с историей по-своему. Стиль не должен мешать ему этого делать. Я читала очень стильные книги, в которых не было места читателю — поэтому их мало кто осиливал.
Ирина:
— Что (или кто) тебя бесит, раздражает, заставляет нервно вздрагивать в информационном поле, которое сложилось сейчас вокруг сторителлинга в сети?
Леночка:
— Когда мы с Настей Подрубной только начинали делать сообщество storytelling_ru и вели семинары по сторителлингу, меня бесило, что некоторые переспрашивали: «Что? Строителинг? Это что-то из строительства?». После чего я долго объясняла причины, по которым я не могу использовать русские аналоги: всё, что вложено в термин «сторителлинг», не влезает в «повествование» или «рассказывание истории». Я стараюсь избавиться от заимствования там, где это можно, но тут, как ни крути, не смогла, поэтому сердилась, когда меня не хотели понимать.
Для меня сторителлинг — это:
1. Навык разобраться, для кого готовится история, как её будут воспринимать, что людям уже известно и какие у них сформированы стереотипы
2. Искусство выбрать место, время и способ рассказывания так, чтобы вас услышали и чтобы людям было интересно (текст, картина, перфоманс)
3. Сам процесс рассказывания истории — донесения её до зрителей, читателей и слушателей
Сейчас слово «сторителлинг» в рунете такое же привычное, как «маркетинг» (и тоже все, разумеется, расшифровывают его по-разному). Я рада, потому что тема историй вечная — и, видимо, первичное противоречие со «сторителингом» мы побороли. Мы — потому что мы с Настей с 2014 до 2017 года три года переводили, пересказывали и распространяли в сообществе мысль о том, что рассказывание историй — полезная штука. И в личной сфере, и в сфере бизнеса.
Так что, пожалуй, ничего меня не бесит и не раздражает. Здорово, что понятие пришло в наш лексикон. Называние очень важно, без него не будет понимания. А тот факт, что каждый называет сторителлингом что-то свое, ему никак не мешает. Как тот же самый факт не мешает маркетингу.
Екатерина:
— Мне очень интересно, откуда у тебя берется история. Как она приходит. Накрываешь ли ты для нее стол, пока ждешь. И как, пока ты ее еще не знаешь целиком, ты с ней знакомишься. Спасибо
Леночка:
— Обычно чище всего у меня голова, когда я иду с плеером по парку или мою голову в душе. Тогда истории меня и атакуют — я срочно останавливаюсь и начинаю записывать то, что мне надиктовывает голова. Получается, они приходят, когда я не стучу по клавиатуре и не листаю ленту. Все штуки, которые я раньше считала неизбежным злом (дорога от дома до работы или необходимость отвлечься от дел и привести себя в порядок), оказались отличным вместилищем для историй.
Выяснив этот факт, я стараюсь расширить им зону влияния. Пробую не залезать в телефон до и во время завтрака. Ем не под соцсети, а под книжки. Вечером сижу в кресле с кошками. Надеюсь почаще ходить в бассейн. Не ожидаю от себя продуктивности каждый день. Записываю черновые идеи в отдельный блокнот. Пролистываю его, когда есть силы. Дописываю что-то, если есть настроение. Откладываю, если пока что не сформировалось.
Оказалось важным обеспечить пространство, а там они уже сами справятся!
Анна:
— Есть ли способ писать истории с юмором? При личном общении очень легко рассказывать с юмором, а как только писать надо — не выходит каменный цветок
Леночка:
— Брене Браун писала свою предпоследнюю книгу Rising Strong так: взяла друзей, вывезла их в коттедж, усадила с попкорном на диван — а сама ходила по комнате и пыталась сформулировать устно, о чем хотела рассказать в книжке. Разумеется, был включен диктофон.
Она решила воспользоваться таким способом, потому что первые книжки у неё были очень серьезными, даже научными. Она ведь исследователь и преподаватель в университете, а не популяризатор-психолог. А такой способ сработал.
Я замечаю, что самые ёмкие истории получаются из рассказанного устно. Я уже вижу, как на мои слова реагирует собеседник, и могу потом пересказать то же письменно.
Легче читается написанное чуть-чуть неправильно. Не в смысле с ошибками, а скорее не идеально. Не доведенное до перфекционического лоска. Не выхолощенное до такого состояния, чтобы не придраться, а — живое. Написанное не для того, чтобы обезоружить критика, а для того, чтобы найти контакт с читателем.
Eva:
— Можно ли, по Вашему мнению, перерасказать при помощи историй событие/человека/что-то ещё? Насколько далеко и глубоко распространяется сила историй и возможности их рассказывания?)) Спасибо!
Леночка:
— Я думаю, что ограничение — это точка зрения (и широта взгляда) автора. Можно пересказать только то, как человек прожил и увидел событие или человека — а не само событие или самого человека. Все стереотипы, все страхи, вся ограниченность автора останется в тексте. Поэтому чем глубже человек, чем интереснее у него истории. Тренировать приходится инструмент рассказа — себя.
Иногда я перечитываю старые тексты и вижу, насколько узким было стёклышко, через которое я смотрела. И радуюсь, что сейчас оно чуточку пошире. Но стыдно, конечно, что было такое узкое. И через 10 лет будет стыдно про сегодня.
Елена:
Леночка, если я рассказываю историю про себя устно или в тексте, я после чувствую, что «оголила» какую-то часть себя, стала уязвимее. И меня это может и пугать, и радовать одновременно. А ты, когда отпускаешь свои тексты в мир разных людей, что ощущаешь? Как решаешься выпустить наружу? Что помогает лучше всего? Есть ли что-то похожее у тебя или иное?
Леночка:
Да, это правда, рассказывать искренне (особенно то, что ещё не звучало) — очень страшно. Страшно и за чужую реакцию, и за свою реакцию на чужую. Но текст, написанный без такого волнения — обычно у меня мертворожденный. Самые лучшие тексты вскормлены автором, их страшно публиковать. И интересно читать.
Помогает стратегия безопасной уязвимости — рассказывать только то, что уже не болит, и только тем, кто заслужил право слышать.
Когда история уже достаточно «обкатана» на близких и безопасных, можно её и в публичное показать — но только когда я готова к тому, что кому-то она не понравится. Тогда я даю право читателям любить или не любить то, что я написала, и моя самооценка не зависит от их эмоций. Для этого надо как-то разъединить историю и себя… иначе не полюбившие историю могли бы ранить меня (и раньше всегда так и было, это сейчас я пробую делать иначе).
Добавить комментарий