Не у всех есть годичные кольца

(написано для Патреона в августе, здесь — сокращенная версия)

Я часто думаю о том, как наши травмы (или: неприятные опыты прошлого, или: наши особенности, с которыми нам не сразу удалось примириться самим, или: наши особенности, которые делают нас не особо удобными для близких, или: то, какими мы стали, пройдя через то, через что нам пришлось пройти) становятся источниками (поводами, инициаторами, проводниками) перемен и трансформаций, которые вряд ли бы с нами произошли, живи мы условно «нормально».

То есть — мы становимся собой, реагируя на то, что с нами происходит, так, как можем отреагировать только мы.

В каком-то смысле сложные условия жизни помогают нашей душе расти. Как говорила Барбара Майерхофф, «рассказывая свои и слушая чужие непростые истории, мы отращиваем душу». 

Говорят, что когда мы становимся открытыми к своим собственным сложностям, мы можем также находить в себе эмпатию к чужим неурядицам.

Проходя через испытания, мы становимся способными замечать не только что-то внешнее или «правильное», но и получить доступ к более глубоким материям.

Из книги Ролло Мэя «Раненый целитель»:

«Исследование д-ра Эджер из Сейбрукского института показало, что люди, пережившие в прошлом бедственные события, были способны действовать более эффективно по сравнению с контрольной группой. Они могли преобразовать этот опыт в переживания, становящиеся основой будущего роста»

Так вот. Долгие годы я грустила, что не выросла в более благополучных и безопасных условиях. Ну почемуууу жизнь не была попроще, страдала я. Ведь было бы получше!!!

И в чем-то это вполне понятный повод для горевания (и отпускания того, что никогда не может случиться иначе: вышло так, как вышло!)… но ещё важно подметить, что я стала той, кем стала, в том числе благодаря тому, чем я встречала то, что со мной происходило. 

Если бы я выросла в других условиях, я была бы (и стала бы) совсем другой персоной (отлично иллюстрирует эту идею книжка Мэтта Хэйга «Полуночная библиотека», где героиня заглядывает в другие вариации событий своей жизни и понимает, что и она в тех вариациях совсем другая благодаря тем условиям произрастания).

Сегодняшняя «я» слишком тесно привязана к тому, что со мной случалось. Мы не только некая идея себя, мы ещё и весь окружающий нас контекст. Человек далеко не остров, и совсем уж не камень.

Я состою из всех, кто мне дороги. Я состою из того, что я сделала с тем, что со мной случалось. Я состою из своих выборов.

Долгие годы я завидовала зумерам (условно — родившимся лет на 10-15 позже, ближе к двухтысячным, не помнящим мира без интернета).

Мне казалось, что я потеряла столько времени! Они в школьные годы создавали паблики вконтакте, программировали с детства, учились по ютубу. Я в школьные годы зависала в библиотеке, где я к тому моменту перечитала уже всё интересное, смотрела по телевизору аргентинские сериалы (за неимением лучшего), играла в Денди… а могла бы! Ух, если б только у меня был тогда интернет, думала я.

Но потом я поговорила со знакомой, которая меня моложе лет на десять (спасибо, Инна) — и поняла, что тот опыт, который достался МНЕ из-за случайного стечения обстоятельств, когда интернет в моем детстве отсутствовал — также сделал меня крепче и устойчивее.

Я не боюсь скучать в одиночестве, мне не надо себя постоянно развлекать. Я могу выдумать игру с помощью бумажки и ручки (а то и без них), увидеть историю в узоре на обоях или колышащихся за окном листьях, записать свой сон, смириться со своей неисключительностью и средненькостью, найти что-нибудь на бумажной карте или в книжке… всё это не требует никакого интернета.

У меня гораздо больше терпения и толерантности к скуке. И это не случайно — я выработала эти навыки, пока мне нечем было отвлекаться от унылых будней. Если бы у меня уже был интернет, я выработала бы какие-нибудь другие навыки. А то, с чем я жила и была вынуждена справляться, сформировало меня-сегодняшнюю.

Я снова вспомнила об этих размышлениях, когда читала книжку Вёрджи Товар (ниже будет цитата).

Вёрджи рассказывает, что хоть фэтфобия и сильно испортила ей жизнь, в то же время из-за фэтфобии пришлось прикладывать силы и выбирать то, до чего бы точно не дошло дело, будь мир и жизнь попроще.

Не то чтобы Вёрджи благодарна фэтфобии. Но это хороший пример того, что препятствия также и укрепляют нас, подталкивают заботиться о себе ещё лучше и разыскивать себе дополнительную поддержку. А в процессе, возможно, нарабатываются новые навыки.

Так мы и становимся нынешними собой.

Берем лимоны и варим из них что нам захочется.

Virgie Tovar, «You Have The Right to Remain Fat»:

I always thought it was so funny or maybe sad that it was in large part because of fatphobia that I was forced to find alternatives to my small, conservative town. Thanks to fatphobia no one would date me and so I developed a sexual and romantic resiliency like no other. I immediately saw the potential of the internet for outcasts like me, and so I familiarized myself with new technology quicker than my classmates even though my family didn’t have a computer in the house. In some ways, I think my early and intimate relationship with cyberspace is why I became a cyberfeminist. I got good at writing and articulating things because I was navigating word-heavy mediums.

It was because of fatphobic rejection that I didn’t end up in an early marriage or feel the pressure of pregnancy like my socially acceptable female classmates whose boyfriends wanted to claim them. It was because I was unencumbered by these things that I could travel and pursue higher education, feminism, and sexual experimentation.

I was pushed to the margins—a glorious and strange borderland, as Gloria Anzaldúa called it. Fatphobia and dieting were like the ghosts that cast a shadow over my life, but as with all oppression it created a road out of the stifling reality of the mainstream. That road is beautiful and amazing, filled with people who know a version of the truth that mainstreamers can’t or won’t see. I wish everyone had access to that wondrous outcast world, and I wish the terms of that access weren’t so barbaric.

Другого прошлого у нас никогда не будет

Сталкиваясь с собственной травмированностью (например, в терапии, или когда смотрю тиктоки на близкие мне темы, или читая психологические книги), я в первую очередь думаю: блин, как было бы круто прожить другое детство, другой опыт — благополучный, с поддержкой, укрепляющий моё чувство достаточной хорошести не блин в тридцать пять, а в пять, скажем.

И хотя я понимаю, что это невозможно, первую свою мысль ловлю — как же хотелось бы! Как хотелось бы жить в мире без дискриминации, где не опасно быть собой. Где можно писать тексты о негетеросексуальности не только на Патреоне, где не нападают и не осуждают.

При этом, как я писала в прошлый понедельник, конечно, я много чего развила и выработала благодаря тому, в каких не всегда оптимальных условиях для себя оказывалась. Это факт.

И вот появился хороший образ для того, чтобы сравнить условно «благополучную» жизнь с условным «травматичным опытом» — а также увидеть, как и то, и другое воздействует на героев.

Годичные кольца

На уроках биологии в школе нам рассказывали, что у многих деревьев есть годичные кольца, по которым на спиле можно посчитать, сколько дереву лет.

Из книжки «Тайная жизнь деревьев. Что они чувствуют, как они общаются – открытие сокровенного мира» (Петер Вольлебен) я знаю, что деревья растут изнутри, распирая кору. У старых деревьев такая потрескавшаяся и грубая кора как раз потому, что она загрубела со временем, а потом и потрескалась, когда дерево становилось всё шире и шире в диаметре. Пока кора тоненькая, а дерево молодое, кора плотно контактирует с водой (которой в деревьях так же много, как и в людях) — а потом юная кора грубеет и отодвигается от внутренних соков, теряя в эластичности (тоже похоже на людей!).

Мне почему-то казалось, что у всех деревьев есть годичные кольца. Возможно, это можно сравнить с иллюзией о том, что в человеческом обществе есть «нормальные» люди и нужно стремиться всем «починить» свою ненормальность, чтобы стать такими же.

И тут вступает карельская береза. Несмотря на то, что обычно самыми ценными считаются ровные стволы деревьев без изъянов, изъяны карельской березы ценят и любят, ее древесина одна из самых дорогих в мире, текстура кривенькой и сморщенной карельской березы напоминает мрамор.

История названия такова: в 1766 году императрица Екатерина II поручила лесничему Фогелю заняться исследованиями лесов на северо-западе России, он обнаружил необычную березу, а 1857 году ученый Мерклин присвоил этому дереву название «карельская береза», потому что дело было в Карелии.

Особенность карельской березы в том, что у неё вместо годичных древесных колец формируются трещины и наросты, выстраивая тот самый уникальный мраморный рисунок древесины.

То есть не особенно благоприятные условия произрастания карельской березы делают её крепкой, изящной и драгоценной.

Теперь, размышляя о том, что условия моего произрастания были не особенно оптимальными, я смогу сравнивать себя с карельской березой и думать о том, что нормальность иллюзорна, а мои особенности и обстоятельства сделали меня той, какой я сегодня стала.

Возможно, у меня нет традиционных годичных колец (потому что я живу по квир-времени, ха!) — но у меня красивый мраморный рисунок внутреннего мира, которым я готова делиться, уважая и свой опыт, и истории других берез, то есть людей.