Барбара Майерхофф. Рассказывая историю — 3

(мой перевод книги “Stories as equipment for living”, Barbara Myerhoff)

Роджер Абрахамс (профессор гуманитарных наук и антропологии):

— Старикам трудно найти слушателей. Особенно — терпеливых. На сторителлинг, рассказывание историй — диплом не нужен. Каждый может их рассказывать: хоть старик, хоть нет. Но старику труднее вернуться к мысли, если слушатель перебивает.

Молодежь и взрослые, напротив, в состоянии настоять на своем и закончить-таки рассказ. В конце концов, они всё ещё в середине жизненной истории — их история происходит прямо сейчас, с вами говорят её главные герои. Истории стариков, да и сами старики, обычно уже в прошлом. Слушателям остается внимать, молчать и кивать. Участвовать не в чем.

Барбара Майерхофф:

— Есть и другие отличия. Когда старики говорят о том, что безвозвратно ушло, молодежи это трудно представить. Вы не найдете подобных препятствий в разговорах людей одного возраста.

История должна стать выпуклой, драматичной, сменить форму, выйти из дискурса в презентацию. Рассказчик держит в руках историю как доказательство своей правоты. Других свидетелей не осталось, да и сам мир уже изменился. Чем детальнее и ярче рассказчик опишет тот, ушедший, мир, тем легче слушателю погрузиться в историю.

Роджер Абрахамс:

— Это можно сказать о любой личной истории. Всякий раз, когда рассказывают экстремальную, загадочную, трудную историю, для её подтверждения, для придания реальности и драматичности приходится подбирать массу деталей.

В этом смысле истории стариков не очень отличаются от остальных. Правда, мы ожидаем услышать детальные истории скорее от стариков — ведь они столько пережили. Мы подозреваем, что за многие прожитые годы в человеке накапливается определенный репертуар.

Джером Ротенберг (профессор изобразительного искусства):

— Барбара, удавалось ли вам в работе с пожилыми людьми и стариками наблюдать за тем, как именно они рассказывают истории, если слушатель — член их круга, их поколения, разделяющий с ними культуру?

Барбара Майерхофф:

— Да, при этом слушатели из них получаются посредственные. Я звала на уроки жизненной истории преимущественно жителей одного района, знакомых друг с другом тридцать лет, людей, которые виделись чуть ли не ежедневно. Некоторые были соседями по домам престарелых, некоторые переехали из одних и тех же селений в Европе. 

Но все эти люди оказались практически незнакомы, они ничего не знали друг о друге. На уроках жизненной истории они удивляли друг друга.

Очень важно, будут ли историю прерывать, как уже сказал Роджер. У меня сложилось такое впечатление: если один из членов группы успешно завершил свою историю, она получилась увлекательной, он описал себя в заметной роли, он считается выигравшим — а слушатель тут же записывает себя в проигравшие. Слушатель проиграл во внимании, в увлекательности, в собственной значимости. Победитель занимает место под софитами на сцене.

Поэтому многие старики и вмешивались в чужие рассказы, перебивали: чтобы потом не падать ниц перед рассказчиком. Проще влезть без спросу, смешать историю с грязью. Выстраивается некая градация, табель о рангах: пока другой не демонстрирует своё превосходство, я не проигрываю.

Джером Ротенберг:

— Но если они рассказывают историю вам, человеку вне их культурного слоя, им приходится дополнять рассказ объяснениями и описаниями, верно?

Барбара Майерхофф:

— Верно. 

Я — аутсайдер, меня нужно убеждать, заполнять промежутки, рисовать полную картину. 

Пожалуй, таким образом картина становится даже более полной, чем если бы они говорили друг с другом. Никто бы не стал слушать объяснений о том, каким был штетл. Они все в нем выросли, зачем тратить силы на объяснения? В результате они вообще мало что друг другу рассказывали. При этом рассказать им до смерти хотелось.

Поль Рабинов (кандидат в профессоры антропологии):

— Барбара, будет ли верным предположить, что формальный, исповедальный контекст уроков жизненной истории помог участникам выразить себя, выразить смыслы в присутствии других людей?

Барбара Майерхофф:

— Условия действительно получились формальные, в чем-то искусственные, но именно таких условий потребовали участники. Для них уроки жизненной истории стали понятным, очевидным форматом. Они выбрали его сами.

Разумеется, ничего общего с обычными школьными уроками у наших не было. Разве что бумага и карандаши в моих руках. Или моя привычка зачитывать в начале каждой встрече, как живут старики в другой части мира. Меня быстро перебивали: «Дайте-ка я лучше вам расскажу, как мы жили в детстве». Все говорили одновременно, без передышки и шумно. А в конце аккуратно складывали листочки, благодарили меня за чудесный урок, позволивший им научиться новому, и уходили. Уроки всегда проходили именно так.

В моем понимании мои уроки — что-то вроде арены. Я создавала сцену, на которой они могли стать видимыми.

Искусственность уроков меня никогда не беспокоила. Меня скорее беспокоил другие вопросы — существовали ли эти истории у них в голове до того, как я приглашала их на сцену? Становились ли они другими людьми, когда мне удавалось увидеть и узнать их лучше? Мне казалось, что нечто менялось, что-то новое появлялось, возможно, благодаря именно этой формальной обстановке. 

Возможно, это тоже нечто искусственное, дрожь на кончике воображаемого создания. Вот это меня по-настоящему беспокоит. Похоже, это основной вопрос. Я размышляю о том, как мы видим других — и как используем других для того, чтобы увидеть себя.

Линн Росс-Бриант (профессор теологических наук):

— Получается, вас беспокоит неспособность быть объективным исследователем?

Барбара Майерхофф:

— Да нет же. Меня беспокоит отсутствие концепции, из которой я могла бы работать. Меня, по сути, беспокоят те же вопросы, что приводят в ужас моих подопечных: а что если в мире нет никакого смысла?

Это беспокойство начинается, когда мы наблюдаем за собой, когда мы заглядываем себе через плечо: мы знаем что-то из того, что мы уже знаем, но мы одновременно знаем, что всё наше знание — нечто искусственное. Мы собираем знание на некую структуру, мы играем роль в фильме, который снимаем сами. Трудно после такого понимания продолжать работать по-старому.

Альберт Гринберг (переводчик, основатель и участник Бродячего Еврейского Театра):

— Коллеги, как вы считаете, что помогает возвращаться к ритуалам в двадцатом веке так, чтобы наши действия вписывались в окружающие условия и в нашу культуру? Мой ответ таков: мы обращаемся к театру. Мы обращаемся к песням. 

Мы находим способы перемещать материал в этом мире. Гари Снайдер говорит, что человеческая история длится сорок тысяч лет, и большую часть этого времени она была устной. Только в последнюю тысячу мы перешли к письменному слову, и сейчас Бродячий Еврейский Театр снова возвращается к устной традиции.

Истории — это не только то, что начинается и заканчивается. Есть и другие другие способы рассказывать.

Линн Росс-Бриант:

— Но всё равно что-то делает слова историей. Например, сюжет. У истории есть предназначение, смысл. Поэтому мы восхищаемся историями и рассказчиками.

Марта Лифсон (профессор английского языка):

— Некоторым историям не нужно предназначения или смысла. Они прозрачны, даже призрачны, они являются символом. Внутри истории может быть сюжет, которого нет снаружи.

Барбара, скажите, понимали ли участники вашей группы, что они говорят о себе, если переходили на метафоры? Понимали ли они, что создают себе представителей — или что они сами являются представителями чего-то большего, чем рассказанная ими история?

Барбара Майерхофф:

— Да. Иначе бы их истории ничего не стоили. Чтобы рассказывать историю достойного человека, нужно продемонстрировать, что тебя стоит уважать, нужно соотнести сделанное с ценностями, важными в твоей традиции.

Мужчина, умерший в свой день рождения, сказал когда-то, чтобы усилить влияние своей истории: «Мой день рождения ничего не значит. Факт моего рождения важен потому, что мы здесь заняты важными вещами, в обратном случае родиться не имело бы смысла».

Вообще-то в его культурной традиции у него бы не было дня рождения в принципе. Принято отказываться от своей даты рождения, отмечая вместо этого ближайший религиозный праздник, истинно священный день. 

Личностью человека делает его связь с материалами, важными для культурных традиций: в этом случае — с событиями. Думаю, что все рассказывают о своей жизни как о частном варианте соответствия общей традиции.

Стивен Лэнсинг (ассистент профессора антропологии):

— Если мы правы, предполагая за сторителлингом большой потенциал, то любопытно, что группе людей понадобилась Барбара, чтобы побудить людей рассказать свои истории.

Хочется узнать больше о Бродячем Еврейском Театре. Кори, как вам пришла эта идея?

Кори Фишер (основатель Бродячего Еврейского Театра):

— Всё началось давным-давно, а помогали нам самые разные люди и тексты. Сложно назвать что-то конкретное. Мы изучали, каким образом театр уже был связан с разными культурами (Черный Театр, мексиканский театр Чикано, театр Аппалачи). Сразу же нам захотелось выяснить: как бы мог выглядеть еврейский театр? Всё сошлось в одной точке, когда мы приступили к циклу легенд о Баале Шем Тов. В них нашлось множество полезных нам самим метафор, а также историй, соединяющих нас с общей традицией, в которой мы живем и работаем.

Стивен Лэнсинг:

— Вы выступаете с театром только для своих, для еврейского сообщества? Или прийти может кто угодно? Если вы работаете в своей культуре и для своего сообщества, получается, вы озвучиваете, оживляете известный текст. Но выступая для всех желающих, вы проводите совсем другой процесс.

Кори Фишер:

— Нет необходимости выбирать, можно делать всё сразу. Мы часто выступаем в синагогах или храмах, но наиболее интересными получаются выступления в нейтральных пространствах, с разнообразной публикой, приносящей самые разные ожидания. У религиозных зрителей ожидания заранее известные и довольно завышенные. Люди вне нашей культурной традиции смотрят наши выступления открытым умом, это дает интересные результаты.

Питер Мэннинг (профессор английского языка):

— Барбара, как, по-вашему, отличается рассказ пережившего определенные события лица — от истории, созданной профессионалом пера? 

Ведь писатель, создатель, сочинитель художественной литературы, не попадавший в саму ситуацию, не вступает в отношения с предметом рассказа?

Барбара Майерхофф:

— Переработка истории в художественное произведение меняет ее структуру. Человек расскажет всё совсем иначе, нежели напишут в книге. Человек создает себя, писатель создает историю.

Роджер Абрахамс:

— Барбара, разве историей не называется то, что имеет определенный вес, или глубину, или начало и конец, а без этого она кажется незавершенной?

Барбара Майерхофф:

— Истории, с которыми я работала, чаще всего не имели конца.

Одна женщина, кстати, всегда рассказывала одни и те же истории, причем каждая из них была маленьким отшлифованным камешком, все они были нанизаны на одну нитку, шли друг за другом, как четки. Это редкий случай. Как правило, люди рассказывают нечто впервые, и по их истории становится понятно, что этого еще никто не слышал.

Однажды мужчина показал в группе желтую звездочку, которую ему приходилось носить на одежде, пока он жил в Европе, он дал ее подержать другим участникам. Тогда он сказал: «Я никому об этом ещё не рассказывал». Никогда, представляете? Такие истории — наиболее частые мои гости. Они неловкие, неотшлифованные, угловатые, иногда бессюжетные. Другие — напротив, художественные и цельные. Невозможно предсказать, что именно и как захотят рассказать.

Иногда участник группы раскрывает секретик там, секретик тут. Потом возвращается к ним, как принято в мифах и легендах. 

Я с удивлением выяснила, что мне достаются разные кусочки историй в зависимости от того, сердились ли на меня участники группы, а также — от того, насколько я хорошо их понимала, по их собственной оценке. Никто не рассказывает миф целиком, никто не выкладывает свежую историю равномерно, от начала и до конца.

Ричард Хехт (ассистент профессора теологических наук):

— Профессор Майерхофф, как участники говорили об эффекте, который производил на них процесс сторителлинга? Подозреваю, что они испытывали духовный подъем.

Барбара Майерхофф:

— Я бы так не сказала. Возможно, они уходили с уроков жизненной истории наполненными… но это тоже слишком сильное слово. 

Пожалуй, я бы сказала, что они чувствовали себя освобожденными. Как будто они долго ждали любой возможности рассказать свои истории — как будто этой возможности могло бы не выдаться вовсе.